Рассказы о М. И. Калинине - Александр Федорович Шишов

такие слова хозяева подачки дают.

Народ стал шуметь, бродить по поляне, не желая слушать оратора.

Кто-то из текстильщиков крикнул:

— Не отнимай время! Поговорил — и хватит!

По поляне прокатилась волна смеха. Кто-то свистнул. Тотчас послышался ответный свист.

Калинин в окружении своих товарищей от удовольствия потирал руки и покатывался со смеху. Прозрели обуховцы и резинщики — сразу узнают чужих. Оставалось подлить маслица для пущего горения. Калинин тоже вскочил на пенёк.

— Что ни слово, то алтын,— начал Калинин, кивая на предыдущего оратора.— Говорит, живите с фабрикантами в мире да дружбе. А нам известно другое: кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась…

По поляне опять прокатилась волна смеха. Токаря Калинина узнали, хотя он и был в праздничной паре, прилизанный да приглаженный. Оратор в золотых очках, вытирая платком испарину на лысой голове, прикидывал, в какую сторону ему удалиться.

— Нам советуют: не требуйте, а просите. Только я так думаю: побьём — не воз навьём, а своё возьмём.

Народ «на гулянье» собрался дружный. Рабочие хотели поговорить о многом наболевшем, да выставленные пикетчики донесли, что в лесу за рекой замечены полицейские на конях. Кто-то пустился плясать. Усевшись группой на лужке, разбросили карты. Вот тут и пригодились Михаилу Ивановичу крахмальный воротничок, галстук и складка на брюках. Заиграли на гармони, на гитаре. Калинин, пригладив растрепавшиеся волосы, затеял с друзьями игру в «орлянку». Он тряс зажатый в ладонях пятак и кричал:

— Кто ставит на орла, кто на решку? Подходи — подстрижём, побреем, усы пригладим, карманы набьём — за пивом пойдём!

И всё же вскоре в квартире Михаила Ивановича полиция произвела обыск. Запрещённого ничего не нашли, но за принадлежность к социал-демократической партии его арестовали.

В ссылке

На севере, в Олонецкой губернии, февральские снежные метели застилают все дороги и стежки, а иногда заносят и дома по самые кровли. Среди густых лесов, гудящих на порывистом ветру, найти селение Мяндусельги можно только по печным трубам, из которых поутру идёт густой дым.

Полицейский урядник из пожилых казаков, натянув поводья, остановил рыжую костистую лошадь и, оглядев ссыльных, заявил:

— По повелению государя-императора здесь вам придётся…— он хотел произнести что-то величественное, да, вспомнив, как по дороге конвоируемые досаждали ему революционными песнями, закончил: — Тут вам придётся, поджав хвосты, повыть волком. Ну, а весной, когда вскроются озёра, покукуете…

Он довольно покрутил заиндевевший ус, набросил на голову башлык и ускакал.

Разные были люди среди ссыльных, по-разному и устраивались.

Михаил Калинин нанялся в старенькую деревянную кузницу молотобойцем, чтобы хоть вдоволь греться у горна.

Кузнец Филипп Корнеевич, по прозвищу Корень, хозяин этой немудрящей мастерской, только что плечист, бородат да норовист, мастер же плохой. Надо, не надо, кричал:

— Давай, давай навешивай! Поднимай молот повыше, небось сила есть!

— А это всё равно ни к чему,— отвечал Калинин.— Поковка не прогрелась: вязкости нет. Металл в горне только засветился, а вы уже кладёте на наковальню.

Филипп Корень сморкался, тёр багровый нос.

— А как надо?

— А так: спелую вишню держали когда-нибудь на ладони? Так вот, по цвету этой ягоды и познаётся железо под молотом.

— Ишь ты, ягода! — Хозяин почесал в затылке под бараньей шапкой.— Подержу на огне и подольше, только ты молотом ладь.

— Продержите добела — металл искрошится.

Филипп Корень растерялся.

— А ну, стань на моё место.

Калинин передал ему пудовый молот, подался к горну. Переворошил уголь, пустил мехи. По профессии он токарь, но и кузнечное дело ему было знакомо. Как только довёл брусок железа до цвета «вишенки», сердце забилось в груди, заиграло: враз посыпались во все стороны искры.

Хозяин для спорости дела отдал подручному свой кожаный фартук.

— Не видя тебя на деле, я сулил в месяц трёшник, а увидел — с полтиной положу,— сказал он.— Работай на доброе здоровье, а я пройдусь до чайной.

Другим днём, придя на работу, Филипп Корень, крестясь, отвесил несколько поклонов на восходящее солнце.

— А ты что же, неверующий? — спросил он Калинина, любившего перед началом дела покурить.

— Давно не верю. С детства…

— Вот таких бог и наказывает. Нанял тебя, а не спросил: откуда ты, коль не тайна?

— Не тайна. Из Питера, путиловец.

— А-а-а, понятно…— протянул хозяин.— Не ты первый, не ты последний в наших краях.

— Может быть, и последний. Как сказать… Времена меняются…

Филипп Корень, насупив густые брови, сверкнул глазами на Калинина.

— Выходит, мастер-то с душком и щетинкой?

— Какой есть.

— Уходи от меня. По лету тут крестьяне будут из соседних деревень с лемехами да с ошиновкой колёс, а ты им, чего доброго, про царя да про нашего брата… Пока дело далеко не зашло, расстанемся подобру-поздорову.

— Оседать я здесь не собираюсь, Филипп Корнеевич. Расстанемся так расстанемся.

Хозяин сходил в чайную, выпил. Придя оттуда и увидев Калинина с дорожным мешком, изменил своё решение, стал удерживать:

— Заказ тут мне перепадает от купца одного… С завитушками решётку сделать на могилу его супруги. Прошлым годом почила.

— Сколько с него берёте?

— Это моё хозяйское дело. Хоть бы две красненьких.

— Пополам — тогда останусь.

Филипп Корень поперхнулся.

— Куда же ссыльному такие деньги! Мне вон кузницу бы перестроить.

— А у меня семья осталась на родине без помощника.

Хозяин покряхтел и согласился.

Работали, не отходя от горна. Мехи беспрерывно дышали на огонь. Калинин то и дело бросал горячее железо на наковальню, а Филипп Корень ладил пудовым молотом. Слышалось далеко, будто приговаривал кто-то: «Так и надо, так и надо, так и надо, так и надо!..»

На улице холодно, однако тому и другому приходилось утирать с лица пот. Вздрагивали стены кровли, только чурбан под наковальней, врытый в землю, стоял насмерть. Отлаженные на полукруг детали одна за другой переносились в огромный чан с водой и там, как бы сердясь, шипели. Трубы набивали песком, а затем накаливали, чтобы при гнутье не было трещин.

А как только решётка с завитушками была поставлена, Калинин простился со здешними крестьянами и ушёл из Мяндусельги в городок Повенец.

Повенец — свету конец

— Важный квартирант у меня будет. Из Питера,— говорила соседям хлопотливая Авдотья Родионовна Юшкова.— Жильца, милые, ещё в глаза не видела, а деньги за постой уж получила.

Хозяйка побелила печь, помыла пол, постелила тряпичные полосатые дорожки. На окна повесила ситцевые